Флэнн О`Брайен - А где же третий? (Третий полицейский)
МакПатрульскин смотрел на меня, и я видел, как в темноте хитро-вопросительно поблескивают его глаза.
– Я не мог разобрать слов, – пробормотал я тихо и неуверенно, – но мне показалось, это было нечто вроде того, что объявляют на железнодорожном вокзале.
– Знаете, вот уже много лет я слышу эти крики и вопли и все равно не могу разобрать слова. Как, по-вашему, может, тот голос кричал: «Не толкайтесь, дайте пройти?»
– Нет, не похоже.
– «Выигрывают всегда вторые»?
– Нет, явно не то.
– Сложная задачка, – со вздохом произнес МакПатрульскин, – со многими совершенно неизвестными. Подождите, сейчас мы повторим.
В этот раз он так туго затянул валки, что повернуть вращающее их колесо было, судя по его усилиям, очень трудно, почти невозможно. Появившаяся световая точка хотя и выглядела невероятно крошечной, но излучала такой мощный и резкий свет, что он резал глаза как острейшая бритва, и с каждым поворотом колеса свечение становилось все мощнее, так что на него совсем не хотелось смотреть даже краем глаза.
В конце концов раздался уже не крик и пронзительный визг, несколько напоминающий крысиные призывные кличи, но неизмеримо более резкие, чем какие бы то ни было, звуки, которые дано произвести человеку или какому-нибудь животному. И снова мне почудилось, что в этом визге прозвучали слова, но ни смысла их, ни даже языка, употребленного для выкрикивания этих слов, отгадать не удалось.
– «Два банана за пенни»?
– Нет, там «бананов» не было, – вполне уверенно сказал я.
МакПатрульскин помолчал, наверное, хмурясь в темноте.
– Да, мне, пожалуй, и не встречались более хитро спрессованные и неразгадываемые загадки, – донесся до меня его голос из полумрака.
Я слышал, как он набросил на каток одеяло и задвинул его в угол. Потом, щелкнув в темноте невидимым выключателем, он зажег висящую на стене лампу.
– Ну, и каково ваше личное мнение обо всем этом? – вопросил он.
– А что, собственно, вы делали с этой машиной? – задал я встречный вопрос.
– Как что? Я растягивал свет.
– Я не понимаю смысла, который вы вкладываете в свои слова.
– Ладно, я вам все обрисую и дам приблизительную картину. Если вы и узнаете некоторые тайны, то вреда от этого никому не будет, ведь через два дня вы уже станете покойничком, а пока вы живой – будете находиться на положении инкогнито и вне всякой связи с внешним миром. Так вот – вы когда-нибудь слышали о такой штуке, как омний[39]?
– Омний?
– Да, омний. Омний – как раз наиболее подходящее для этого слово, но и в умных книгах вы его не найдете.
– А вы уверены, что правильно используете это слово?
Это слово, без сомнения, было позаимствовано из латыни, где omni значит «все», но что имел в виду МакПатрульскин, мне было неясно.
– Да, уверен.
– А насколько вы уверены в своей уверенности?
– Сержант утверждает, что это именно то, самое подходящее слово.
– Ну, хорошо, но к чему это самое подходящее слово так хорошо подходит? Что оно определяет и обозначает?
МакПатрульскин снисходительно улыбнулся.
– Вы омний, и я омний, и этот отжимной каток – омний, и вот эти вот мои ботинки – омний, и ветер, подвывающий в трубе, – тоже омний; в общем, все – омний.
– Это очень просветительно, – признал я.
– Оно приходит волнами, – продолжал пояснения МакПатрульскин.
– Какого цвета?
– Всех цветов.
– Высокие или низкие?
– И высокие и низкие.
Лезвие моего пытливого любопытства было вынуто из ножен, но я чувствовал, что мои вопросы лишь запутают все еще больше и не помогут ничего прояснить, и поэтому промолчал, а МакПатрульскин вел дальше свои разъяснения.
– Некоторые называют это энергией, но правильное название – это все-таки омний, потому что в нем, внутри, больше чем просто энергия, чего бы оно там из себя не представляло. Омний – это сущностная, прирожденная, внутренняя сущность, которая упрятана в корне ядра всего сущего, и она всегда одна и та же.
Я с умным видом кивал.
– Омний никогда не меняется, он неизменен, но он проявляет себя миллионами разных путей и всегда волнами. Ну вот возьмите, например, случай со светом в отжимочной машине.
– Давайте возьмем, – с готовностью согласился я.
– Свет – это тот же самый омний на короткой волне, но когда он приходит на более длинной волне, то проявляется в виде шума, то есть звуков. С помощью тех приборов и инструментов, которые я сам создал, я растягиваю луч света до тех пор, пока он не становится звуком.
– Понятно.
– А когда я упрятываю крик в том черном ящике с проводами, я могу сжимать его, этот крик, до тех пор, пока он не превращается в тепло, а вы и представить себе не можете, как это удобно зимой. Видите ту лампу на стене?
– Вижу.
– Она получает электричество от компрессора моей особой конструкции и от потайного прибора, который подсоединен к тому черному ящику с проводами. Ящик полон звуков и всякого шума. Мы с сержантом летом, в свободное время, собираем звуки и шумы для того, чтобы зимой, когда так холодно и когда так рано темнеет, у нас были свет и тепло для выполнения наших служебных обязанностей. Вот почему в моей машине свет то вспыхивает ярче, то угасает. Некоторые из шумов более шумные, чем другие, и мы с вами на пару тут же ослепли бы, если бы вошли сюда в один из тех дней сентября прошлого года, когда шли работы в каменоломне. Весь тот шум мы упрятали куда-то в тот ящик, но он рано или поздно, так или иначе, неминуемо выйдет из него.
– Весь тот шум от взрывов в карьере?
– Да, рвали динамитом и всякими другими непомерно мощными взрывчатыми веществами самого сильнодействующего свойства. Омний работает во всем. Если бы вам, скажем, удалось найти ту волну, которая порождает деревья, то вы могли бы нажить себе небольшое состояние на экспорте древесины.
– И что, полицейские, коровы и все прочее – все это волны?
– Все построено на волне, и омний во всем, будьте уверены, или я – не я, а какой-нибудь там голландец из далекой Голландии. Некоторые называют это Богом, а другие дают другие названия тому, что сходным образом на это похоже и что тоже омний, как ни крути.
– И сыр омний?
– Да, омний.
– Даже подтяжки?
– Даже подтяжки – тоже омний.
– А вам когда-нибудь доводилось видеть хоть кусочек омния? И известно ли, какого он цвета?
МакПатрульскин улыбнулся какой-то кривоватой извиняющейся улыбкой и развел руки в стороны, растопырив при этом пальцы красным веером.
– Все, о чем вы спрашиваете, – величайшая загадка. Вот если бы выяснить, что означают эти крики, это могло бы, может быть, посодействовать нахождению ответа.
– И ураганный ветер, и вода, и черный хлеб, и когда по голове щелкают градины, – это что, все омний на разных волнах?
– Все омний.
– А почему тогда нельзя заполучить каким-нибудь образом кусок этого омния и унести с собой в кармане, чтобы потом можно было менять мир по своему хотению и своему разумению?
– Это и есть конечная и неумолимая тайна. Если бы у вас был, скажем, мешок омния или даже пол спичечного коробка омния, вы могли бы сделать все что угодно, могли бы даже сделать нечто такое, чему и названия нет и что и описать нельзя.
– Да, я вас понимаю.
МакПатрульскин, вздохнув, отправился к шкафу, открыл один из ящиков и что-то достал оттуда. Сев за стол, он стал производить руками странные движения, выделывать пальцами разные фигуры – круги, петли, непонятно что еще, словно что-то вышивал или вязал, но никаких иголок или спиц я не видел – только движущиеся пальцы.
– Вы сели за работу над одним из маленьких сундучков? – высказал я предположение.
– Да.
Я сидел на своем стуле, смотрел на МакПатрульскина, уже как бы не видя его, и думал свои думы. Впервые за долгое – или казавшееся таковым – время я вспомнил причину, по которой изначально прибыл в казарму, и которая, тем самым, и привела меня в мое нынешнее печальное и невероятно странное положение. Я имею в виду не свое заявление о пропавших часах, а поиски черного ящичка с деньгами. Где он все-таки находится? Если МакПатрульскин знает это, скажет ли он мне, если я его об этом спрошу? Если мне каким-либо образом все же удастся спастись от встречи с палачом в назначенное для казни роковое утро, увижу ли я когда-либо этот ящичек, узнаю ли, что же все-таки в нем находится, увижу ли эти деньги, вкушу ли радость обладания суммой, достаточной для издания прекрасного томика моих комментариев к де Селби? Или мне уже никогда не видеть этих денег, не познать радость, которую они дадут, не издать красивого тома? Увижу ли я когда-либо снова Джона Дивни? Где он сейчас? Что делает? И где мои часы?
У тебя нет и никогда не было американских часов.
И это было правдой. Мой мозг был забит и заставлен множеством вопросов и переполнен беспросветной растерянностью, мною владели тоска и горькая печаль, навеваемые осознанием того горького положения, в котором я оказался, в горле опять стал образовываться непроглатываемый комок. Я чувствовал себя совершенно одиноким, однако во мне еще теплилась некоторая надежда, что в конце концов я, несмотря ни на что, все же каким-то образом спасусь
